Алла Полянская - Встреча от лукавого
Мы складываем тарелки в посудомоечную машину и выходим. На улице солнечно и холодно, я достаю из сумки шапку – с таким же этническим узором и большим помпоном на макушке. Ольга покосилась, но ничего не сказала. Я возвращаюсь на веранду и кладу в сумку яблоки – впереди целый день, что ж мне, так и сидеть без яблок? Тем более что Мирон разрешил мне их есть.
– Поехали.
Заперев ворота, мы едем по улицам. Мне всегда нравились поселки с частными домами. Здесь есть ощущение земли под ногами и неба над головой, а еще здесь можно выращивать деревья и цветы, и на столбиках заборов сидят кошки, щурясь на солнце.
– Приехали. Смотри, вон Фролов. Надо же, до чего ему скучно на работе, если он с таким остервенением лезет в полицейские дела. – Ольга хихикнула. – Ладно, увидимся в офисе, Лина. Там Мирослав тебя ждет не дождется.
– Дождется.
Ольга кивнула и уехала, а я осталась перед зданием полиции – с сумкой, набитой яблоками. Одно, пожалуй, можно сейчас съесть.
– Привет.
Фролов подошел ко мне и критически прищурился – видимо, мне надо было накраситься.
– Доброе утро. Хотите яблоко?
– Хочу.
Я открываю сумку, предоставив ему выбирать, его брови поднимаются от удивления.
– Солидный запас, с голоду ты не умрешь.
Взяв яблоко, он захрустел и зажмурился.
– Вкусно. Все, идем, Реутов нас со свету сживет – он небось устал и спать хочет, а мы тут яблоками балуемся.
– Всего-то по одному съели. Это полезно.
Я знаю: если возникает неловкость, то самые простые вещи ее изгоняют. Например, люди просят друг у друга закурить или дать огонька, и это их отчего-то настраивает на мирный лад. А мы с Фроловым не курим, зато есть эти прекрасные яблоки, и так приятно похрустеть ими в холодный солнечный день.
– Ходите где-то…
Реутов явно не в духе, но он все равно красив невероятно, и я позволяю себе полюбоваться им.
– Хотите яблоко? – спрашиваю у него.
– Давай.
Я протягиваю ему яблоко, он вгрызается в него белыми крепкими зубами и пододвигает мне папку с бумагами.
– Вот, ознакомься, и будем проводить очную ставку.
– С кем?!
– С твоими родственниками, бестолочь! Ты зачем вчера к свекрови в гости нагрянула? Только не отнекивайся. Когда она принялась гнать пургу о кровавом призраке, я сразу понял, куда ты двинула отсюда. Зачем ты хулиганила?
– Ну а когда бы еще мне такой случай представился? – Меня берет зло, что он влез в мой маленький секрет и распотрошил его в два счета. – Ей, значит, можно хотеть выковырять из меня глаз, открывать мои ящики, отнимать мою жизнь по миллиметру, а я не могу ей даже в окошко постучать? Видели бы вы ее лицо.
– Могу себе представить. – Дэн бросил огрызок яблока в корзину для бумаг. – Еще есть? Дай мне, жрать хочу, нет мочи. Спасибо… А с виду и воды не замутит, а, Константин Николаевич? Тихоня такая, а сама вышла отсюда и навела шороху.
Фролов хохочет, уткнувшись в ладони. Он, видимо, нечасто смеется, потому что ему вроде неловко, но остановиться он не может.
– Нет, Дэн, это гениальный ход, если вдуматься. Ты представил себе величие замысла? Выходит она отсюда, загримированная под труп, и думает: а чего добру зря пропадать, тем более что даже полиция на ушах стоит? И едет туда в окно постучать. И ведь инкриминировать ей нечего – предъяви хотя бы хулиганство, и не получится. Окно целое, а что залезла в открытую лоджию, так ничего же не пропало, не сломано и не разбито, пойди, докажи. А тетка эта только-только поговорила с предполагаемым убийцей, который сообщил ей, что дело сделано и ненавистная невестка больше не мешает им с сыном наслаждаться жилплощадью, а ей надо деньги передать, получив взамен подтверждающие улики. И тут стук в окно, она автоматически посмотрела, а там свежеубиенная невестка стоит и окровавленные руки к ней тянет. Очень креативно, смешно и очень страшно, если вдуматься, но предъявить нечего.
– Я говорю не для того, чтоб предъявить, а в воспитательных целях. – Реутов догрыз яблоко и вздохнул. – Ладно, читайте дело, а я пойду кофе себе сварю, и будем проводить очную ставку.
– Не понимаю зачем. – Фролов хмуро листает папку. – По процедуре это не нужно.
– Мне нужно. – Реутов раздраженно дергает себя за ухо. – Я хочу их обоих сломать полностью, понимаешь? Они же позиционируют себя как порядочные люди, и я хочу, чтобы они сели напротив Лины и рассказали, глядя ей в глаза, как и что они собирались сделать. Эффект будет тот, что мне нужен, и отпереться потом от своих показаний они не смогут.
– Ну, поглядим. – Фролов подвигает мне папку. – Фотографии жуткие.
– Так и задумывалось.
Реутов вышел, а я открываю папку и вздрагиваю – этих фотографий я не видела. Очень натурально, и видеть свое лицо мертвым и изуродованным очень странно. А как это ночью смотрелось, могу себе представить.
– Интересно, где они взяли глаз? Или это искусственный, из магазина приколов?
– Ты действительно хочешь знать? – Фролов читает бумаги и морщится. – Вот ведь сволочи… Особенно я эту бабу не понимаю. Ты же сама мать, как же у тебя рука на чужого ребенка поднялась? Квартиру жаль было терять… Когда я сталкиваюсь с подобными вещами, то жалею, что у нас мораторий на смертную казнь, потому что они не раскаиваются в содеянном, они только о том жалеют, что попались! То есть их не исправить уже, это бракованные души, которые не станут другими никогда. Ну, дадут им лет по десять, может быть. А может, и нет, это уж как присяжные решат. А что изменится? Да ничего. Ты и правда хочешь это читать?
– Не особенно.
Зачем мне читать о том, как мой муж и моя свекровь искали киллера, как им пришло в голову, что их могут кинуть, и они потребовали подтверждение моей смерти – мой глаз? Как вообще это могло случиться, ведь план возник давно, а они продолжали жить рядом со мной, вежливо разговаривать, и все это время Виктор думал о том, что скоро меня убьют и он окажется счастливым вдовцом – обладателем двухкомнатной квартиры. И оправдывал себя тем, что все равно же я никому не нужна, что тут такого. А оказалось, что нужна. Мирону, наемному убийце, я оказалась нужнее, чем человеку, с которым прожила пять лет без малого. Не понимаю этого. Что я должна сделать, чтобы понять? Не хочу знать.
– Не расстраивайся.
– Я не расстроена. Я просто не понимаю. Можно убить со злости, я могу это если не принять, то понять – ну, в запале стукнул, сгоряча, опомнился – все, труп. Можно убить из мести. Тоже отлично понимаю: когда обида печет, и нет тебе места на Земле, пока по ней обидчик твой ходит. Бывают ситуации, что ж. Можно убить, защищаясь, и тут без вариантов ситуация, когда либо ты, либо тебя. Выбирать себя – это нормально. То есть я могу все это оправдать, потому что не знаю, как бы я себя повела, случись мне попасть в такую ситуацию. Но убить из-за квартиры?
– Лина, убивают и за меньшее.
– Но кто? Пьяные подрались, это водка больше, чем они. Или маргиналы, им вообще все фиолетово, у них не то что морали нет, вообще нет ничего, кроме первичных инстинктов, и те извращенные. Но мой муж и свекровь – не маргиналы, не пьяницы какие-нибудь… Да они в церковь ходили каждое воскресенье, а меня честили безбожницей! Молились, понимаете? Соседи мои считали свекровь «глубоко порядочной женщиной», а Виктора – «прекрасным молодым человеком», много раз мне соседки вываливали – мол, как тебе повезло, Лина! Это же сейчас такая редкость – порядочные люди! Я не знаю, что они вкладывали в понятие порядочные. Может, что свекровь в свой полтинник выглядит разжиревшей жабой, и так же она выглядела двадцать лет назад? Порядочная, потому что «сыну себя посвятила»? Не трахается, значит, порядочная, так, что ли? Показатель порядочности – отсутствие секса? Да она просто никому была не нужна и сама это знала. Но вместо того, чтобы как-то это изменить, она посвятила всю себя сыну. И допосвящалась: сделала из него подлеца и убийцу!
– Ну, ты с него-то вины не снимай.
– А я и не снимаю. То, что он в этом активно участвовал, у меня в голове не укладывается… В общем, все, не хочу больше об этом говорить. Пусть ведут их, поглядим друг на друга, и больше я видеть их не желаю.
– На суде всяко увидишь.
– Ну, разве что на суде. Где там Дэн?
Я хочу посмотреть на него. Мне хочется увидеть нормальное человеческое лицо – прежде чем я встречусь со свекровью и мужем. Одного Фролова мне мало, хоть он меня и понимает, как мне кажется, но не до конца. Он не знает, как я готовилась к смерти. Я не могу рассказать, что знала о готовящемся покушении – потому что тогда придется рассказать о Мироне, а этого делать нельзя. Он не знает, что это значит – целую неделю приходить в квартиру и спокойно разговаривать с человеком, который деловито планирует твои похороны, прикидывая, на чем можно сэкономить. Знать это и молчать, не сказавшись ни звуком, потому что еще есть дела, которые надо уладить. А потом сидеть на крыше дома и думать – как скоро я умру, долго ли будет больно после падения? Я полезла на эту крышу не только затем, чтобы еще раз посмотреть на город и реку, я сама выбрала, какой смертью хочу умереть – я хотя бы это должна была выбрать, и Мирон все понял, я думаю. А эти мрази ждали, когда им привезут мой глаз.
